Великий мистификатор
1 Июня 2000

• Версия для печати

Не так давно на книжном рынке страны появились детективы, которые не зазорно читать даже человеку, считающему себя интеллигентным. На обложке первого было написано: Б. Акунин. «Азазель». Безупречно изящный стиль, динамичный сюжет, абсолютно «нездешний», почти идеальный герой, загадочный молодой человек со странным именем Эраст Петрович Фандорин.

Скоро вся читающая Москва обсуждала новый феномен. Газеты и журналы взахлеб хвалили и гадали, кто скрывается под анархистским псевдонимом. Те, кто книг не читал, тоже в курсе, что наш герой пишет детективы и переводит с японского. Так родилась слава двух авторов в одном лице.

Беседа тоже получилась как бы с двумя людьми. И оба были мистически загадочны, скупы в ответах (особенно о личном) - пришлось ответы искать в написанном обоими творцами...

Григорий Шалвович Чхартишвили работает заместителем главного редактора журнала «Иностранная литература». Переводчик с японского и английского. Издает двадцатитомную «Антологию японской литературы».

- Почему именно японский язык?

- В детстве мне попалась красочная книга про театр Кабуки. Абсолютно другая, незнакомая и очень привлекательная жизнь открылась с ее страниц... И когда дело дошло до выбора, я поступил в Институт стран Азии и Африки при МГУ. Правда, переводчиком быть сначала не хотел. Но жизнь так сложилась, что пришлось переводить с японского. Техническую литературу, что было очень трудно и совершенно мне не нравилось. А когда попробовал перевести художественный текст -показалось увлекательной игрой.

- Где, вы считаете, ваша родина? Я имею в виду не место рождения, а ощущения.

- Родился я в Грузии, но и года не прошло, как мои родители переехали в Москву. После этого в Тбилиси я был всего однажды. Родина для меня - не плакат «Родина-мать», конечно. Наверное, это Оболенский переулок, где прошло мое детство. Все дорациональные воспоминания связаны именно с этим местом.

- С моей точки зрения, американские психоаналитики правы, ища корни жизни именно в воспитании. Мама, папа, дедушки, бабушки...

- Это частная жизнь, я не хочу говорить об этом.

Юность мелькает в глубине его книг и маленьких рассказов: дешевый портвейн на заброшенных могилах Донского кладбища, неприметные учреждения с девяти до шести...

Должность заместителя главного редактора журнала «Иностранная литература» вполне престижная. Мастерство переводчика, о котором никто не задумывается: труд и собственный талант, скрытый под обложкой с чужим именем. Григорий Шалвович уверяет, что не испытывал обиды...

- Моя жена очень любит детективы. Она - мой главный критик, хотя и пристрастный. «Азазель» была экспериментом: хотелось попробовать написать детектив, такой, чтобы жене не стыдно было читать в метро, не приходилось стыдливо оборачивать в газетку. Я показал рукопись в «Вагриусе» Игорю Захарову - он сказал, что с удовольствием издаст, но только чуть позже: он уже организовывал свое издательство. Не было никакой рекламы, я думаю, кто-то случайно купил - рассказал знакомым, и потянулась цепочка. Потом, года через полтора, я настоял на смене оформления серии, и она стала «черной», что, по-моему, соответствует стилистике самих романов.

- Вы хотите сказать, что первоначально был единственный роман про Эраста Фандорина? Ведь в каждой книге были анонсированы несколько следующих.

- У меня была сразу придумана вся серия как единый проект: авантюрные романы, выдержанные в разном стиле и довольно существенно отличающиеся друг от друга по технике. Однако я не исключал вероятности того, что эта затея надоест мне раньше, чем я доведу ее до конца.

- Какова дальнейшая судьба сыщика Фандорина? Ведь вы как-то сказали, что доведете серию до продуманного финала, если не надоест. Будет жаль, если вы его убьете.

- Ну, до двухтысячного года Фандорин бы все равно не дожил. У меня в голове сидит еще немало сюжетов про Эраста Петровича, но похоже, что на «Коронации» серия прервется. Я написал следующий роман, декадентский детектив, и остался им недоволен - печатать не буду. Видимо, кураж иссяк. Зато пишу роман о современности, где главным действующим лицом будет внук Эраста Петровича.

Еще продолжается выпуск книг - снова детективных, - где дела расследует монахиня Пелагия. «Монахиня - своего рода фигура умолчания». Рыжеволосая загадка. Забавно, что Чхартишвили очень отстраненно рассказывает о своих героях. «Многие мысли епископа Митрофания кажутся мне здравыми». Герои существуют отдельно от автора. Будто не сам писал. Поневоле вспомнишь Пушкина: «Какую штуку учудила со мною Татьяна: она замуж вышла».

- Как вы относитесь к критике в свой адрес? Знакомо ли вам чувство зависти со стороны коллег? Знаменитый Сорокин, например, уверяет, что едва ли не засыпает над вашими книгами, а Роман Арбитман желчно пишет, что все ваши романы - «апология жандармского корпуса». Кое-кто с удовлетворением замечает, что «наконец-то на неистребимо розовом, усипусечном горизонте связанных с Акуниным публикаций стали пробиваться ростки здравой и конструктивной критики»...

- Я не читаю плохих рецензий. Жена подсовывает мне только что-нибудь лестное - чтоб не опускались руки. Умный Довлатов сказал: «Писателю нужен только один тип рецензий, где говорится, что автор безмерно талантлив и что его книгу должен купить каждый». Вообще же общая динамика откликов на Б.А. нормальная. Сначала преувеличенные восторги, адресованные не столько реальным текстам, сколько жанру, который условно можно назвать чтивом для интеллигенции. Потом наступила реакция на перехваленность и стали поругивать. А скоро привыкнут и вообще писать перестанут - ну Акунин и Акунин, нормальное чтение для отпуска или гриппа. Серьезные критики поймут, что из-за досуговой литературы кипятиться и нервничать не стоит. Что до Сорокина, то ему, конечно, скучно читать Б.А., потому что этого писателя, к которому я отношусь с большим интересом, судя по его книжкам, должны развлекать тексты совсем иного рода. Пусть читает Б.А. как средство от бессонницы - тоже, между прочим, неплохо. Что до зависти знакомых... Все мои знакомые - вполне состоявшиеся люди, и зависть им, по-моему, в принципе не свойственна.

Вернемся к псевдониму. Инкогнито было раскрыто, когда слишком много людей оказались посвящены в тайну. А смысл... К Бакунину, как выяснилось, не имеет никакого отношения. Так же, впрочем, как Фандорин - к киношному Фандору, охотнику за Фантомасом. «Акунин» в переводе с японского - «злодей», «негодяй» (поди проверь, так ли это на самом деле - может быть, очередная мистификация). Негодяи и злодеи в романах яркие, хитроумные, незаурядные. Настоящие противники для идеального героя.

- Для вас идеальный мужчина - Фандорин? Князь Мышкин, умеющий постоять за себя?

- Да, он близок к моему идеалу. Хотя в Эрасте Петровиче есть черты, которые мне несимпатичны. Он какой-то несколько примороженный, кроме первого романа «Азазель», своего рода эмоциональный инвалид. И потом, слишком уж легко отправляет людей на тот свет. Люди эти, правда, несимпатичные, но все равно нехорошо.

- Может быть, стоит только начать? Вы же не пробовали.

- Может быть.

Фандорин легко убивает других. Писатели - себя. Именно этому посвящена книга «Писатель и самоубийство», монументальный труд уже не «филиала» (Б. Акунина), а «головного предприятия» - самого Григория Чхартишвили. (Вот странно: критики единогласно прощают Б. Акунину исторические неточности и т.д. и т.п., уверяя, что «глубина - это к Чхартишвили», однако именно беллетрист Акунин был выдвинут на Букера.)

У Сергея Гандлевского есть стихотворение, посвященное Чхартишвили. Строчка: «Казбечину» с индийской коноплей щелчком отбросив, вынуть парабеллум... Намек на мысли об уходе из жизни?

- Согласно вашей классификации, все люди делятся на никогда не думающих о самоубийстве, иногда задумывающихся, угрожающих совершить, пытающихся совершить и, наконец, успешно совершивших... К какой категории вы относите себя?

- Естественно, не к первой, раз уж я написал эту книгу. Вернее всего, ко второй - не в том смысле, что хочется застрелиться, вовсе нет. Просто эта проблема давно занимала меня, я пытался найти ответ на главный вопрос: имеет ли право человек расставаться с жизнью по собственной воле?

В «Писателе и самоубийстве» мельком упоминается, что Григорий Шалвович - агностик, стало быть, верит в непознаваемость высшего разума. («Завидую верованиям других людей и жалею, что не могу к ним присоединиться».) Но выстраивать теории, может быть, ни на йоту не приближаясь к истине, никто запретить не может.

«Если верить в существование Высшего Разума, то самоубийство - один из драгоценных даров Божьих. Это гарант свободы, возможность выбора, предоставленная нам милосердным Господом...»

Однако для самого автора «жизнь - это какой-то многоступенчатый экзамен, который нужно сдать. Зачем? Не знаю. Нет, знаю - чтобы не проходить переэкзаменовку».

- Скажите, а вы как писатель не испытывали суеверного страха перед этой темой?

- Нет, абсолютно.

- А что может вас напугать?

- Ну, если за спиной кто-то неожиданно громко скажет «гав!» или автомобиль резко затормозит... Еще боюсь зубного врача - с детства.

- «Писатель и самоубийство» - труд монументальный. Достаточно посмотреть на оглавление: религиозный аспект, философский, географический; энциклопедия литературицида, особые «писательские» причины покончить с собой с примерами... Сколько времени у вас отняла работа над книгой?

- Около двух лет. Для меня это очень много. Скажем, детектив я пишу приблизительно два месяца - причем без отрыва от производства.

- Это возможно?

- Это не труд, не работа, которую нужно делать обязательно - просто хочется, интересно, и потому получается легко.

- Критики прежде всего подчеркивают безупречность стиля. Вы много правите себя?

- Почти не правлю. Понимаете, прежде чем сесть за роман, я пишу очень подробный сценарий.

- Значит, есть надежда на экранизацию?

- Да. Но переговоры идут трудно, потому что у меня очень жесткие требования: я хочу влиять на выбор режиссера и главного исполнителя, хочу сам делать сценарий, хочу, чтобы у фильма был нормальный бюджет. В общем, мне нужна или блестящая экранизация, или никакой.

Вернемся к «Писателю и самоубийству». Толстый том называется «эссе». Как-то Григорий Шалвович заметил, что он «эссеист - то есть изначально человек несерьезной профессии». Кто-то считает, что вся книга - изощренная насмешка над читателем. Автор уверяет, что все серьезно. Кроме, разве что, главы о харакири - смачно и подробно описывающей этот кровавый способ расстаться с жизнью.

Россия, кстати, лидирует по числу писательских самоубийств. «Главная причина, как мне кажется, в том, что, начиная с радищевских времен, в России существовала слишком тесная связь литературы с политикой, что для первой часто заканчивалось сумой, тюрьмой и суицидальным исходом».

И - про себя: «Писатель больше не залит ослепительным светом народных чаяний... Я выплескиваю на бумагу не душу, а чернила».

В статье-рассуждении о Западе и Востоке пера Чхартишвили одно из противопоставлений: Запад умеет жить, Восток - умирать.

Нет смысла пересказывать книгу «Писатель и самоубийство». Самые интересные части носят красноречивые названия: как это делается, как у людей (последняя капля, юность, старость, нужда, утрата, любовь, однополая любовь, болезнь, пьянство, наркотики, политика, безумие, странности характера), не как у людей... Почитайте, захватывает.

Хотя свойственная Григорию Шалвовичу ирония (в данном случае и самоирония тоже - разве он не писатель?) побеждает серьезность темы.

«Г. Чхартишвили, вне всяких сомнений, человек блестящий. И если доказать это было его тайной целью, то можно смело поздравить его с успехом. Если же он серьезно желал просветить читателя, а не заморочить ему голову, но не сумел удержать равновесие льда и пламени - доказательности и увлекательности, и пламень кое-где превратил лед в пар, - ему и тогда есть чем утешиться: книга все равно получилась познавательной. Если, конечно, не принимать всерьез ее ухарские глобализмы. Вроде, например, следующего: «Чем легче и приятнее жизнь человека, тем чаще он задумывается о самоубийстве»... Эгоистическое самоубийство связано не с приятностью жизни, а с ее бесцельностью». Александр Мелихов.

Писатель Акунин нынче в моде. Его - а не Чхартишвили - приглашают экспертом по многим животрепещущим вопросам современности в телепередачи и на страницы изданий. Может, потому, что в романах много нескрываемых аналогий с сегодняшним днем.

- Перед президентскими выборами вы были у Киселева в «Гласе народа» и как-то потерялись, по-моему.

- Действительно. Я думал, что разговор будет о другом. Не понимаю, почему мне задавали вопросы о судьбах России - кто я такой, чтобы их решать?

- Как вы относитесь к политике?

- Она интересует меня, как каждого нормального человека, больше всего в те моменты, когда в стране происходит что-то существенное, определяющее. Тогда я начинаю горячиться, злиться и нервничать. В остальное время политика меня интересует мало.

Из ответов на предвыборные анкеты: «Главное для населения страны - развивать в себе такие приватные черты, как терпимость, самостоятельность, а значит - обретать чувство собственного достоинства...»

Путина Григорий Шалвович сравнивает с Мальчишом-Кибальчишом. И прогнозирует кислые времена для СМИ.

Только что вышла маленькая книжечка «Сказки для Идиотов». Купить ее практически нереально. Она ОЧЕНЬ СМЕШНАЯ. Время действия - 1999-й, события и лица - современные.

«Хорош, ох как хорош собой был Ягкфи Еыукуеудш (так на самом деле звали существо, известное столичным жителям под совсем иным именем)». Это про г-на Церетели, инопланетянина, строящего свои немыслимые монументы в строго определенных местах. А на самом деле это антенны для своей родной цивилизации.

«На первой полосе... «Московского богомольца»... во весь лист красовался заголовок вершковыми буквами: «ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ЛЮБИЛ ДОМАШНИХ ПТИЦ». И ниже, мельче, но все равно крупно: «Скандальные показания девиц легкого поведения против генерального прокурора Курятникова».

Еще одна сказка, про человека по фамилии Лорис-Меликов. Лорис - лицо, мелик - черный, кажется, так. «East is east, west is west, печально подумал Виктор Степанович, которого второе рождение (после переговоров с благодушным кавказским абреком) настроило на поэтический лад».

Сказка про Доренко, которого, оказывается, как интеллигентного человека, тошнит от грязи, которую он вынужден, по долгу службы, произносить с экрана. «Проглотил противорвотную таблетку, с ненавистью посмотрел в зеркало на свое гладкое, лоснящееся от грима лицо. После прошлой передачи Липочка, придя из пансиона, спросила: «Папа, что такое «подонок»? Зинаидыванна говорит, что ты подонок». ...От омерзения ногти впились в ладони до крови».

«Все оказалось просто и ясно. Глупости, совершаемые под прикрытием высочайшего имени, со всей очевидностью свидетельствовали, что демократической партией руководит такой же глубоко законспирированный штандартенфюрер, втайне работающий на дело большевизма». Так рассуждает легко узнаваемый Зюганов, Штирлиц, засланный в коммунистический лагерь, чтобы окончательно развалить дело Ленина.

Опять же: найдите и прочтите. Пересказывать полет фантазии- дело неблагодарное. Попробуй, например, передай пьесу «Чайка» г-на Акунина, действие которой начинается аккурат с финальной сцены «Чайки» чеховской. Это, естественно, детектив. И, естественно, гомерически смешной. Доктор Дорн, оказывается, родственник Эраста Петровича Фандорина, член «Гринписа». И все в таком духе.

- Григорий Шалвович, вы как-то сказали, что являетесь графоманом, а не писателем. И в романе про Пелагию, скажем, «50% - Лесков, 20% - Достоевский, 20% - Чехов, и только 10% - Чхартишвили. Вполне возможно, что последние 10% портят всю картину». Сознайтесь, что кокетничаете.

- Конечно, некоторая доля кокетства в этом есть. Графоман я в прямом, лексическом значении слова: «графо» - писать, «мания» - болезнь. Неистребимое желание писать - вот что я имел в виду.

Он считает, что его аудитория - те же люди, что и он сам: чистящие зубы по утрам и не голосующие за ЛДПР. Он меняет издательства в качестве эксперимента и уверен, что собственное писательство - хобби, за которое еще и платят. Не брался разве что за возрождение «совершенно безнадежного жанра» женского романа.

Критики и недоброжелатели находят в романах исторические неточности, вторичность («Коронация» в своей части повторяет сравнительно свежий роман Казуо Ишигуро «Остаток дня» - докопался же кто-то, и, опять же, поди проверь), легковесность - и те же критики аккуратно расставляют на полках полное собрание сочинений.

Знаменитый в литературных кругах Вячеслав Курицын в рецензии на «Сказки для Идиотов» заметил: «Может, он сам инопланетянин?..»

Скорее, свыше наделенный легкостью пера, оптимизмом, иронией и не только желанием, но и умением жить в удовольствие. Японистика тоже наложила свой отпечаток. Присущая японцам врожденная - или воспитанная - способность не нагружать посторонних своими проблемами у Чхартишвили превратилась в «вещь в себе».

Может быть, он ждет того, кто найдет единственно подходящий ключ к его «очень личному» и перестанет ускользать и прятаться от вопросов за лаконичными, точными, раз и навсегда сформулированными мыслями. Иногда кажется, что он обдумал и сделал выводы по всем мыслимым вопросам бытия.

Он выпускает себя наружу почему-то только в эссе о Старом Донском кладбище.

«Москва, которую люблю, похоронена там. Похоронена, но не мертва.

На Старом Донском кладбище меня охватывает острое, а стало быть, БЕЗОШИБОЧНОЕ чувство, что она где-то рядом, до нее можно дотянуться, просто я не знаю, как поймать ускользнувшее время, как поддеть тайну за краешек.

И я сочиняю романы про ХIХ век, стараясь вложить в них самое главное - ощущение тайны, ускользание времени. Я заселяю свою выдуманную Россию персонажами, имена и фамилии которых по большей части заимствованы с донских надгробий. Сам не знаю, чего я этим добиваюсь - то ли вытащить из могил тех, кого больше нет, то ли самому прокрасться в их жизнь».

Интеллигентность для него равна чувству собственного достоинства. Он любит детей и собак. Считает нынешнюю молодежь замечательной - наверное, потому, что ее вдруг стало так много среди подписчиков «Иностранки». Будто так и живет «в себе», не выходя на улицы.

- Самый лучший возраст и самое лучшее время - настоящее. Самое большое счастье человека - находить прелесть в сегодняшнем дне. Я надеюсь, что, если доживу до 80 лет, буду и тогда находить очарование в каждой минуте.

Человек устроен так, что с годами многие мысли - как, например, о смерти, - раньше казавшиеся страшными и дикими, становятся естественными. В этом какая-то высшая мудрость. Хотелось бы ее постигнуть.

В общем, господа, читайте. Беллетриста Акунина, япониста и мыслителя Чхартишвили. Похоже, он весь там. В конце концов, что, как не книги, на мгновение - то самое, что требуется, чтобы перелистнуть страницу - останавливают ускользающее время, в поисках которого творит, уткнувшись в компьютер (без отрыва от производства) мистический человек Григорий Чхартишвили. Может быть, он сам инопланетянин?...