Белые шнурки на гриндерсах обозначают, что на тебе труп...
31 Января 2007

• Версия для печати

Как стало известно Ъ, в ближайшее время будет официально объявлено о создании молодежного крыла партии "Справедливая Россия", в которое, по планам организаторов, войдут более 30 тыс. молодых людей. Тем не менее еще на стадии подготовительного процесса лидеры молодежной организации разошлись в стратегических вопросах: критиковать "жульнические прокремлевские" силы или, напротив, сотрудничать с властью. Старшие товарищи считают, что договариваться необходимо, потому что у "Справедливой России" должно быть "мощное и массовое" молодежное крыло.

В молодежное крыло "Справедливой России" вольются несколько молодежных движений: союз молодежи "За Родину" (молодежное крыло партии "Родина"),возглавляемое Сергеем Шаргуновым. движение "Энергия жизни" (молодежное крыло Партии жизни), малочисленная молодежная организация Партии пенсионеров и движение "Лига справедливости", которое возглавляет изгнанный из прокремлевского движения "Наши" за "несоответствие образу комиссара" Дмитрий Пакка.

"Хорошо бы в нем было слово 'справедливость',– поделился Сергей Шаргунов.– Возможно, мы назовемся 'Справедливое дело'". По словам Сергея Шаргунова, официально о создании "Справедливого дела" будет объявлено сразу после региональных выборов 11 марта. "Через неделю после выборов мы проведем шествие по Тверской, а потом соберемся на съезд",– сообщил он Ъ.

Напомним, что декларацию о взаимодействии Сергей Шаргунов и лидер "Энергии жизни" Юрий Лопусов подписали еще в летом (Ъ сообщал об этом 4 августа), до официального объединения старших товарищей. При этом ранее господин Шаргунов придерживался леворадикальных взглядов и вместе с национал-большевиками призывал к революции, а господин Лопусов стал участником проекта "Молодежная общественная палата", созданного при активном участии "Молодой гвардии 'Единой России'".

Еще в конце осени Сергей Шаргунов дал мне почитать рукопись своего романа о нацболах "Птичий грипп". Но просил никому не передавать. Роман должен был выйти в конце ноября в издательстве у Кормильцева. Но Кормильцев сильно заболел. И, как известно, находится сейчас в Лондоне в тяжелом состоянии. И роман Шаргунова "завис". Вот отрывок из этого революционного произведения.

Е.Токарева

ПТИЧИЙ ГРИПП

Сергей Шаргунов автор трех книг ("Малыш наказан", "Ура!", "Как меня зовут?"), лауреат премии "Дебют" и Государственной премии Москвы. Роман "Птичий грипп" - жесткая сатира на молодежные движения современной РФ. Здесь есть НБП, либералы, "кремлевские", коммунисты, нацики. "Стрингер" публикует главу про нациков.

ЧАЙКА ПО ИМЕНИ...

Данила Релтигов шнуровал тяжелые «гриндера» белыми шнурками.

Если шнурки белые, значит, ты уже на кого-то прыгал: кого-то убил или изуродовал. Перечень кого-то краток и ярок: негр, кавказец, цыган, азиат, клоун. Клоун случается белокожий и синеглазый, но всегда с черной и вертлявой душой. Клоунами называли рэперов за их негритянские песни, а также за бесстыжий прикид – бейсболка, напяленная задом-наперед, цветные очки, и непомерно широкие штаны.

На прошлой неделе Данила получил новый паспорт. У него была фамилия Чайка. Он пришел в паспортный стол, и написал заявление, что хочет поменять Чайку на фамилию Релтигов. Из-за неблагозвучности старой. На самом деле, «Релтиг» наоборот читалось как «Гитлер», а «ов» - это окончание русских фамилий. Но новый паспорт Даниле дали.

Он зашнуровал ботинок, смастерил крепкий узел, сверху добавил бантик, трогательный. Взялся за другой ботинок.

Была весна. Май стоял. Даниле недавно стукнуло девятнадцать. Он жил в районе Братеево, полчаса на автобусе от метро Каширское, в спальном районе, где дома будто бы нарочно сотворили одинаковыми, чтобы укрепить в человеке тягу к дисциплине. Даже выговор тут отличался от центрового, каждое слово говорилось как-то более открыто и отчетливо… Да, в Братеево вера в слова была сильнее, чем, например, на оживленной улице менеджмента Большой Дмитровке.

Данила разогнулся, оказался теменем вблизи ярко горящей лампочки, и посмотрел на себя в мутноватое зеркало. Оно от времени истерлось, и покрылось темными полосками. Можно было подумать, что у Данилы на розовом лице проступают лоскуты негритянского мяса. Данила спокойно заулыбался, рассматривая свое отражение. Крепкий и высокий. С черепом голым и большим. По краям лица от висков до желваков - жесткие светлые бакенбарды. Распахнутые светлые глаза. Белая, отутюженная рубаха, расстегнутая на две пуговицы. Светлые, выгоревшие джинсы. Черные, натянутые, как электрические провода, подтяжки. Зеркало не в состоянии зачерпнуть всю картину: края джинсов подвернуты в пару слоев, как у чистюли, который хочет перейти грязь.

Зашнуровав ботинки, Данила задержался в квартире, прошел через родительскую комнату на балкон и с высоты двенадцатого этажа окинул порывистым взглядом местность.

Пекло солнце. Старый грузин, подсматривавший за людьми из окна соседнего такого же дома, поймал парня в окуляр морского бинокля: ай, ну прям чайка! Рубаха белая. Голая голова. В юных глазах – веселая жажда вцепиться в грязную издыхающую добычу. Расклевывать потроха… Ха, чем не чайка? Еще минута, и взлетит с балкона, и понесется в горячую майскую даль, туманную от дыма заводов.

Данила длинно плюнул через перила, вернулся в квартиру, и вот уже он покидал подъезд…

Мать в этот час была на фабрике. Она хоть по возрасту и вышла на пенсию, не оставляла работу. Она тянула на себе весь семейный быт, прокармливала сына и мужа, который сейчас пропадал где-то в районе, в каком-нибудь дворе под гнетом многоэтажки с мужиками-дружбанами. Данила тоже не работал, вернее, он не работал опять пока. Со своим средне-специальным образованием Данила успел поменять двенадцать мест! Торговал мобильными телефонами, стоял барменом за стойкой в харчевне у метро, сторожил супермаркет и автопарковку, пробовал себя и по специальности – ремонтировать холодильники. Но, разбогатев на несколько родных тыщонок, напрашивался на конфликт, и отовсюду сваливал, зло хлопнув дверью.

Данила сам себя не мог понять. Он не ведал, откуда бралась эта ярость, которая мгновенно на него накатывала, и сам себе то и дело подносил сюпризы. Например, он шел вечером к дому и вдруг бил по лицу незнакомого прохожего. Прохожий падал, а Данила ускорял шаг.

Ему было тринадцать, когда умер любимый дедушка, отец мамы, последние пятнадцать лет жизни забавно рекомендовавшийся: "старый леший партизан". Дедушка жил с ними, и любовался на своего "Данилкина". Но, чтобы Данила по-настоящему радовал, Евгений Григорьевич рычал на него и требовал выдержки: убери руки со стола, вынь палец из носа, не три глаз, и несколько раз хаживал потертым одубелым ремнем, у которого была чудесная золотая пряжка, правда, вся поцарапанная временем, будто египетская реликвия, изображающая косой ливень. Ребенок обижался, плакал, желал мысленно дедушке сдохнуть, но влипал в зависимость. Он обожал деда, и ужасно боялся, что тот вдруг умрет, постоянно в нем жила смерть деда. Данилино сердце, как фильтр, пропускало утекающее дедушкино время.

Евгений Григорьевич был хитрый воспитатель, и баловал внука не только подзатыльником, а и конфетой "Мишка на Севере". Ударно, до синевы он выпорол Данилу всего один раз, после того, как нашел красным мелом нарисованную у них рядом с дверью свастику.

- Как не знаешь? Кто еще мог, кроме тебя, говноед? У тебя вечно руки в мелках…

Дедушка был общественником. Советский Союз начинался для него со двора, где он сажал деревца и развел целый огород. А на подъезде он повесил такое объявление: "Уважаемые жильцы подъезда! При входе в подъезд не хлопайте дверью подъезда. Совет подъезда". Он следил, чтобы Данила подрастал приветливым, отзывчивым, и бдительным мальчиком. А потом бы стал "мировым парнем".

В перестройку дедушка нежданно-негаданно изменился. Начал показывать всем (даже во двор выносил) перекинутый через руку ремень, обращая внимание на густо зацарапанную пряжку:

- Тут был орел. Наш русский, двуглавый. А я его лобзиком – вжик-вжик… Большевиков боялся…

Дворовое хозяйство дед не забросил, но теперь хвастливо говорил:

- Во какой я кулак! Это все мое, и вишня, и вон тополь тот, и сирень, это я все сажал! Мой труд! Проснулся, иду к окну, и гляжу на свою землицу. Попробуй раскулачь, накось выкуси!

Однажды девятого мая дедушка захмелел:

- Данилкин, пойдь-ка сюды!

- Да, дед Жень...

Родителей в доме не было.

- Не, ты помнишь хоть, где в сорок пятом этот день дедуля твой встречал?

- В госпитале.

- Верно. Помнишь. Меня немец шмальнул под Будапештом, ну я валялся, отдыхал. А знаешь, чего я раньше делал?

- Когда, дед?

- Ну до того, как Будапешт брал.

- Партизанил?

- Иди ты! – Евгений Григорьевич празднично захохотал, обнажив бескровные десны над зеленоватыми зубами и парой золотых коронок. – Я жидов и коммуняк вешал. Не хошь?

И молодцевато вскочив со стула, худощавый старик ударил себя кулаком по сердцу, и наотмашь вытянул правую растопыренную руку. И лысая голова его, в колючках седины, помидорно забагровела.

Он сел, отдышался…

- А потом уже чую: бита эта карта, говорю хлопцам: надо драпать, хлопцы, пока целы. Мы в лес и ушли, и вроде партизан стали. По мне, просто лесовики… Ягоды, грибочки, плутаешь среди деревьев, воздух пить можно… А через полгода мы с красной частью сомкнулись. Во как бывает! – Он смерил Данилу назидательным взглядом и опять расхохотался, хрипя и кашляя, и явно наслаждаясь кашлем, праздником, и эффектом рассказа.

Внук молчал.

– Слушай, - вдруг грустно и задумчиво сказал старик. – А ведь это ты тогда немецкий знак рисовал? Я как увидел, у меня чуть ноги не отнялись.

- Не я.

- Как не ты?

- Честно, дед Жень, я – нет…

- Неужели Петя? Мы с ним одну старушку не поделили. Брежнев еще здравствовал. Петя-то, помнишь, Петр Степанович. На праздники к нам ходил. Он, стервец, со мной из одного отряда был… этот… тоже вроде этого… Мы с ним за старушкой одной приударили, на концерте встретили, в Доме Ветерана, я его учил: сегодня я у ней, завтра ты, мужчиной будь, а он ревновал, чудно-ой стервец был. И все грозился, донесу на тебя. Значит, это он рисовал? Я предполагал… Не, я сразу к этой старушке дорогу забыл, а что тебя порол, извиняй… Да и на пользу битье с малолетству, если в малых-то дозах, правильно говорю?

Данила заторможено кивнул.

Через полгода любимый дедушка умер во сне. И из живых оставил свою фашистскую тайну одному Даниле.

В четырнадцать лет в гостях у одноклассника Данила стырил книжку «Они сражались за свастику». Пронес тонкую брошюру под майкой. Вернувшись домой, шмыгнул в туалет. Его увлекли первые строки. «Либо мы победим, либо враг пройдет по нашим трупам», - Адольф неплохо соревновался с краснокожим каманчем юношеского романа и ушастым Бэтманом из блокбастера. «Каждому свое», - всегда прибавлял этот герой с напряженно-мужественным лицом и ласкающими глазами, и отворачивался так резко, что промытая челка взлетела ввысь, как те качели из детской песенки, что "летят, летят, летят"...

В семнадцать Данила обрил голову и огрубел духом. Он стал стабильно злым. Он был «пионером», ходил на «акции», лупил, его лупили, стал глуховат, но безошибочно слышал, как у врага всхрустывает ребро, умел шифроваться, опять ходил на «акции», обегая сумрачные дворики и последние электрички. Потом он отошел от движения, менял работы, и вернулся. И возглавил свою личную стаю.

Они расклеили по метро маленькие листки:

88! Бригада ВВП. Вторник в 17.00. М. «Каширское». Центр зала.

И сейчас, майским вечером он вскочил в автобус, который потащил его к метро. Данила бесстрашно нарядился в откровенную амуницию – от подятжек до шнурков - именно для встречи. Он был готов к ловушке, к нападению. Хоронясь за колоннами метро, его страховали соратники, и все же угроза была велика. Но Данила Релтигов с фатализмом счастливого, обреченного воина ехал к неизвестности. Он твердо решил: на такое свидание надо одеться парадно…

Егор Рылеев и был тем, кто приехал на «Каширскую».

Они поднялись с Данилой и пошли по раскаленному Андроповскому проспекту. Сзади скользили ловкие тени.

- Что тебя привело к нам? - первым делом сухо узнал Данила.

- Меня... Интерес.

- Ты знаешь наши идеи и методы?

- Знаю. Могу сказать, что мне... Мне тоже не нравится засилье Чуркистана!

Данила одобрительно хмыкнул. Егор продолжил:

- Говорят, вы работаете конкретно. Но я... я для того и обратился, чтобы... чтобы узнать про вас больше!

- Ты готов отдавать нации свое время?

- Я занятой, если честно, я... поэтому…

- Запишем в сочувствующие. Будешь свободнее – повысим в звании.

- Слушай, а ты не подскажешь, как это переводится - Бригада ВВП?

- ВВ – восемьдесят восемь. Сечешь?

- Heil Hitler? – подтвердил Егор. – А «П» тогда что такое?

- «П» - это Паулюс… - Данила слегка засиял, объясняя, как он все хорошо придумал. – Фельдмаршал Паулюс, попал в плен, и нашим в Генштабе преподавал. Обрусел, короче. Или Путин. Он, наоборот, долго в Германии жил. Его некоторые даже немцем называют. А че, на арийца похож! Скажешь, нет? - И Данила подозрительно оглядел пухлого и темного Егора. – Белый. Глаза светлые. Волос мало. Не пьет, не курит. Спортсмен.

- Разве он наци? - с сомнением спросил Егор.

- Он как Гинденбург. Сечешь? Канцлер был до Гитлера. Если боги дадут, передаст власть настоящему вождю! – и, красиво задрав подбородок, Данила посмотрел на солнечно-синие, закопченные выхлопами машин небеса, призывая милость невидимых до поры-до времени древних божественных сущностей…

- Окей, - нервно сказал Егор.

- Вонючий негр сказал: «Окей!», и утонул в реке Оке… На этой неделе – проверка. Акция. Если ты не тот, за кого себя выдаешь…

Они остановились. И рядом с ними, в потянувшихся как кошачьи лапы, тенях, проступили пятеро мясистых соратников. Одетых заурядно, под гопоту, но стриженых под нули.

Егор назвал им свои ФИО, адрес, телефон. Показал даже паспорт. Затем все, и Егор не исключение, обменялись рукопожатиями, вена в вену... Твоя ладонь обнимает чужой локоть... Рай - это другие...

- Слава Руси! – так сказали они негромким хором, и расстались под светилом, начинающим мутнеть закатно. И Егор тоже повторил за ними.

Солнце зрело, устало краснело, оседало, поливая лучами волосатых и безволосых, арийцев и неарийцев, жителей района Братеево и жителей далекой Остоженки.

Минуло четыре дня.

Данила завязывал «гриндера». Опять белыми шнурками. Остальная одежда была теперь неприметна – гопническая рубаха, расшитая вязью, черный пиджак из кожзама, черные брюки.

- Данилчик, ты куда? – крикнула с кухни мать.

- Подышу…

- Ты скоро?

- Почему не отвечаешь матери? – донесся из комнаты пьяный стон.

Юноша хладнокровно проигнорировал стон и крикнул, направляя голос в сторону кухни:

- Постараюсь, мамуль.

Куда же он шел?

АКЦИОНИРОВАТЬ!

- Вешать лапшу на уши, - шутил сам с собой Данила, мастер коронного трюка – вдарить круглым носком ботинка точнехонько в ушную раковину свалившегося врага.

С лапшой он поэтично сравнивал свои шнурки.

Стрелку забили на «Красных воротах». Первым приехал Егор, как всегда спокойный, точно бы не отдающий себе отчет, куда он подался. Искатель приключений, конечно, думал об опасности, но долго эту мысль не держал, и переваривал где-то внутри себя, в брюхе что ли, до состояния "отчуждаемого". Вторыми подъехали скины, группой, одетые под мирных, несколько в надвинутых на глаза кожаных кепарях-блинах, один, вообще, бородач в допотопной вычурной темно-синей шляпе, хорошо, не с павлиньим пером. Была среди них и девушка, невысокая, с благородным, чуть надменным личиком. Она благожелательно, при этом удерживая дистанцию, поздоровалась с Егором светло-зелеными глазами. Глазами-виноградинами. Под очень черными и слишком вытянутыми ресницами... Готичные ресницы... Она была под машинку стриженная, но с длинной русой челкой, зачесанной набок. Последним возник Данила, и по тому, как он властно поцеловал девушку, стало понятно: она - его.

Проехали остановку, и вышли к Ярославскому вокзалу. Начали скидываться на билет.

- Господа, не жидимся… - закурил бородач в старомодной шляпе. – Не жидимся, скидываем средства…

Больше всех заплатил Егор. И все равно тройка скинов просочилась через турникеты безо всяких билетов. Электричку выбрали на Александров. Встали в тамбуре. Впереди просматривался сиротливо освещенный вагон. Темнели редкие пассажиры, закисшие носами в темные окна. Электричка железно вздохнула. Тронулись...

Ботинки громыхали по-военному. Отряд маршировал по вагонам. Особый контроль. Какого «зайца» ищут они? Егор шагал вместе с отрядом, за окном неслась темень мая, в ушах гремело, а он вспоминал популярную песенку, которую по ящику исполнял манерный негр Нарцисс: «Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец…»

На жертв наткнулись быстро. Кавказский старик в шерстяной безрукавке, и, видимо, дочка. С прекрасными длинными локонами, не по погоде запахнутая в куртку. Напротив восседала тетка-дачница.

- А-а-а... Какие звери! – скин-малолетка (его все звали Кризис) взмахом головы отбросил черный капюшон.

Тетка подхватила сумки, беспорядочно шпаря на невнятном, каком-то дачном диалекте:

- А мне выходитя, пропуститя…

Бегом она соединилась с другими пассажирами, которые, очнувшись от спячки, аккуратно шипя и грубо толкаясь, штурмовали дальние двери. Вместе убегавших набиралась порядочная толкучка.

- Ну и хули ты к нам приехал, гнида черножопая? - Спросил Релтигов вкрадчиво. – Разве я к тебе в горы еду?

Он издал храп, втянул сопли, и плюнул.

Старик подскочил, воздевая бровь в желтоватой, отекающей на глаз харкотине. Данила с блеском фокусника вытряхнул из рукава отвертку. Оценил соперника веселым взглядом, и ударил острием в серую щеку, резко выдернул, замахнулся опять. Старик истошно взревел, и бросился на лавку, прикрывая лицо, закапавшее кровью…

Подскочила пассажирка. Она зачем-то распахнула куртку в стороны. Секунду она ловила воздух, а лицо ее стало разом и румяным, и белым. Она гортанно закричала, и сделала шаг, заслоняя старика. И вдруг задрала блузку. Неужели собралась отвлечь их стриптизом?

- Блядина! – присвистнул кто-то.

Взметнулись кулаки.

И тут у девушки обнажился живот. Обложенный пенопластовыми кирпичами. К солнечному сплетению тянулся тонкий провод. Она нырнула рукой под блузу…

- Жопа-а! – выдохнул скин-малолетка, и рванул в ближнюю дверь.

Они побежали из вагона, еще быстрее, чем бежали только что обыватели-пассажиры. Егор обнаружил, что ноги уносят его сами, как волны бури, с невероятной скоростью.

Они проскочили несколько вагонов. Поезд затормаживал. Выпали на станции «Лось».

Курили, ругались, задыхались, тьма пахла растертым смородиновым листом.

- Ну правда, не надо ниче… Зачем? Нарваться-то запросто! Одумаемся, а? – возбужденно щебетала единственная среди них девушка, сигарета подсвечивала русый зачес. – Может, другие методы возьмем?

- Молчи, женщина! – одернул ее Релтигов.

Они стояли на станции «Лось» и спорили: реальная была шахидка или с бомбой-игрушкой – отпугивать всяких контролеров…

В область они поехали еще раз, спустя неделю.

Озеро было окружено мелкими кустарниками. С двух сторон высились заросшие травой холмы.

Ребята входили в воду, увязая ступнями в красноватой глине. Переплывали озеро наперегонки. Обсыхали на солнце, пританцовывая, делая гимнастику со вскидыванием рук. Вокруг резвились наглые слепни.

Через полчаса они сомкнулись тесным и голым, не считая плавок, кругом, и каждый выпил медовуху, налитую из обычной магазинной баклажки в деревянную, выдолбленную чашу (ее называли «братиной»).

- Лада рада! Велика и красна Лада! Лада рада! – загудели намокшие губы.

Медовуху закусывали пшенкой с изюмом и курагой из другой братины, откуда зачерпывали общей металлической ложкой.

Вскоре Релтигов поднял канистру с бензином и оросил траву. Бросил спичку. Из травы вспорхнула горящая бабочка и упала коричневой пылью. Огонь жарко задышал, теряясь среди солнечного света. Ребята стали бросать собранные ветки кустарников.

Вокруг озера разлагались остатки предыдущих неряшливых пикников. Юный скинхедик (тот самый Кризис) принес, подцепив на палочке черный расправленный презерватив и опустил в пожирающее пламя. И посмотрел в костер сокрушенным взглядом:

- О, черный гондон надеть… Это ж у тебя хер, как у нигера…

Потом они соревновались: кто дальше прыгнет через костер. Победителя целует девушка с челкой. Она купалась без лифчика.

- Сегодня Настя не моя чувиха. Она сегодня богиня Лада! - Угадав удивление Егора, сказал ему Данила.

Груди у Насти были маленькие, но упругие, в застывших капельках воды. Черный слепень присел ей на грудь, и она со звонким смехом его убила, а потом все время украдкой почесывала краснеющий сосок.

Дальше всех прыгнул бородатый парень, тот самый, что на «акцию» в электричке нахлобучил шляпу. Он был без шляпы, с лысой, явно облысевшей башкой. Гикнул, размахнулся всем телом, и переметнулся диким комом далеко-далеко через пламя, чуть его не задув. И принялся, вылизывая, целовать Насте губы.

- Хорэ, - остановил его, мрачнея, Данила.

Потом они сидели у костра, жрали, хвастали, шутили, по кругу пошла "Путинка". Потом замолчали. И Данила заговорил тоном заговорщика:

- Поздняя ночь. Америка. В машине едут трое. Индус, еврей, нигер.

И все легко засмеялись, и ощутили, как от их смеха сгущается ночь. Но это был не конец.

- Видят, ферма светится. Подъехали. Фермер говорит: у меня есть для вас гостевая, но только с двумя кроватями, третьему придется идти в хлев, уж выбирайте, кому. Пошел индус. Возвращается: «Не могу я там спать. Там корова». Ну священное ихнее животное. Ладно, пошел еврей. Тоже вернулся. «Я не могу. Там свинья». Нечистое животное, ага. Ну на сеновал нигер пошел. Проходит пятнадцать минут. Стук в дверь… На пороге...

Ребята натороженно, с детским интересом повернулись к рассказчику. Данила потрепал девушку по волосам, туманно ухмыльнулся:

- Свинья и корова…

Хохот взлетел над костром, пробежался по водице, уколося в кустарниках, мягко стукнулся о холмы, ознобно колыхнул травинки, и вернулся эхом. И настала ночь.

Егор понимал: общаться со скинхедами - это мрак. Они беспределят. Их враг не имеет пола и возраста. И все же – сила любопытства поборола остальные мысли – он поехал в Подмосковье в третий раз. На концерт группы «Свастика Стасика».

Концерт устроили в колхозном амбаре, где раньше при Советах хранилось зерно. Съехалось человек пятьдесят, в большинстве - малолетки.

Певец Стасик жизнерадостно скалился физиономией-черепом. В честь него называлась группа, был он мужик лет тридцати, костяной, при белом балахоне, который в сочетании с выбритой головой делал его похожим на кришнаита.

Загремели барабаны, завыла электрогитара, этот Стасик возопил: «Ой-ой! Ой-ой!», и все бросились в бешеный пляс.

Бойцы белокурые наши

Шагают свободно и храбро…

Я чувствую: стать мне папашей

Пора бы, пора бы, пора бы

Сына моего! Ой, ой!

Ой, ой!

Они плясали, сталкивались, ответно орали в потном ажиотаже. У кого-то потекло из расквашенного носа, кто-то поскользнулся и получил в голову удар копытом.

Чернеют стада тараканьи,

Как будто Россия их Мекка,

Клянутся они на Коране,

Что жизнь для них будет помеха

Сына моего! Ой, ой!

Ой, ой!

Он гибко извивался под балахоном, певец, так что Егор предположил, что белые ткани скрывают не тело, а верткий скелет.

Весенние сраные скидки! –

Меня доконала реклама…

Нет, лучше весенние скинки!

Одна из них в будущем мама

Сына моего! Ой, ой!

Ой, ой!

Егор смотрел на концерт со стороны. Поодаль от пляшущих стоял и Данила, сложив руки замком между ног. С ним была его девушка Настя, хмурая напоказ, в открыто дурном настроении.

И, может быть, скоро в роддоме

Родится малыш безволосый,

Заплачет и вскинет ладони…

Но как отвечать на вопросы

Сына моего? Ой, ой!

Ой, ой!

Здесь же присутствовал фотокор вроде араба, горбоносый, с грязного цвета щетиной, в растянутом малиновом свитере. Он что-то промямлил над своим драгоценным аппаратом, прицелился, сделал несколько вспышек и, прислонив камеру к переносице, стал сближаться с толпой.

Ну, где же литавры победы?

Зачем черномазые всюду?

Возьму я винтовку, скинхеды,

И мирное счастье добуду

Сыну моему! Ой, ой!

Ой, ой!

- Уважаемый, - Данила лениво подошел к фотографу со спины и положил ему руку на плечо. – Ты откуда такой нарисовался?

Человек обернулся и негромко и застенчиво назвал патриотическую газету.

- Не пизди! – с неожиданной агрессией ответил Релтигов. – Ты на себя в зеркало смотрел?

- Брат, ты что?

- Я тебе не брат. Твой брат тебя в жопу долбит…

- Данила, но он же невиновен! – откликнулась на эту сцену Настя.

- Не тебе решать!

- Дайте мне поработать… - упрямо пробормотал фотокор и, скинув с плеча Данилину руку, устремился в гущу малолеток, которые замерли, ожидая следующей песни.

- Да ты охерел, сука! Парни, чурка!

И танцы переросли в побоище...

На бетонный пол упала камера, ее принялись лихо пинать, отламывая детали. Фотокор метался между плясунов и их пощечин, испуганно крутя шеей, пытаясь удержаться на ногах. Его огрели бутылкой. Пена и кровь обмочили лежалые черные волосы.

Настя вдруг присоединилась к толпе. Она схватила Данилу за подбородок и страшно закричала:

- Остановись! Что ты делаешь? Урод!

Он мощно выпихнул ее из круга:

- Пошла…

Егор наблюдал, словно приросший к своему посту наблюдателя, и в страхе думал, что следующим начнут терзать его: например, за то, что неактивен в пляске или этом битье человека.

- Ах, так! – девушка, схватив себя за челку и сместив ее справа-налево, подбежала к дверям. Дернула жирную от ржавчины щеколду, и пропала в сером подмосковном деньке.

Егор в два прыжка достиг дверей.

Они неслись по луговой тропинке, и, не сговариваясь, сжимали друг друга за руки.

Они тряслись на электричке в сторону Москвы. В тамбуре пили пиво, торопливо купленное на станции. «У этого «Клинского» какой-то кровавый привкус. А нас могли догнать... Солнца нет и нет дождя, как интересно...», - хаотично думал Егор, и его едва не стошнило. А ведь он почти уже поцеловался с Настей, они говорили околесицу, а их губы шли на сближение…

Он деликатно отстранил лицо:

- Будешь мое пиво? Что-то не осилю никак.

В амбаре разыгралась новая сцена.

Фотокор качался, окосев от битья, на нем уже порвали малиновый свитер и несвежую белую рубашку под ним, оголив волосатую грудь, но тут…

Что же увидели скинхеды? Неужели вновь бомбовое устройство?

О, нет, они увидели синие татуировки. Свастику унд орлов.

Остаток концерта певца почти не слушали, ребята заботливо сгруппировались вокруг фотокора, они вынимали из его головы осколки, отпаивали пивом, а Данила, затравленно искавший глазами Настю, говорил тонко-тонко:

- Братик, деньги будут, клянусь: куплю тебе новый фотоаппаратик! Да не переживай, с кем не бывает. Да оклемаешься, братик! Ты считай наш теперь, братик.

- Ой, а тебе и сюда попало! – заметил малолетка (опять это был Кризис), и начал выковыривать непослушными пальцами привередливый осколок, впившийся фотокору в грудь, в свирепое око германского орла.

И тут случилась еще внезапность!

Пальцы Кризиса, всегда сыроватые, с обкусанными ногтями и даже обгрызенной кожицей, покопошились, а когда блестящая стекляшка была изъята, оказалось, что глаз у орла закрылся синим веком.

Татуировка размазалась. Она была рисованная.

- Так-так-так, - скучно проговорил Данила Релтигов, и этот его дежурный тон не предвещал ничего хорошего. – Значит, все же ты - игру-у-ун…

Он посмотрел на сидящего без сил, как сытая чайка смотрит на полуживую, выброшенную на берег макрель.

Мы избавим читателя от подробностей. Достаточно заметить, что через сутки Данила и вся его бригада были взяты.

Вынуть шнурки, вынуть ремни, сдать менту - и в камеру. Так вот все и произошло, сколь не белел, как парус одинокий, искавший бури белый шнурок... Чайку по имени Гитлер накрыла клетка.