Багдад, так это будет. Часть II
19 Марта 2003

• Версия для печати

У русских ничего, кроме посла

Конечно, как требовали тогдашние правила, сначала надо было отметиться в советском посольстве. Взяли такси, приехали. Стучим в железные ворота. Их отворяет небритый человек в спортивном костюме. Представляемся. «Нам бы посла увидеть». - «А вы его уже видите, - говорит человек. - Я и есть посол». Чудеса! Потом познакомились, разговорились, все стало ясно. К тому дню в посольстве осталось только несколько человек - одни мужчины. Посол Виктор Посувалюк в этой ситуации счел за лучшее не изображать из себя крупного начальника. Ладно - ворота. Когда начинался воздушный налет и все прятались в огромной железной трубе, врытой в землю, посол брал в руки гитару и своими сочиненными здесь же песнями поднимал мужикам настроение. Война...

В отеле мы старались держаться поближе к своим новым друзьям из Би-Би-Си. Они щедро делились информацией, охотно знакомили нас с другими журналистами. Днем пресса в сопровождении неизбежных майндоров разъезжалась по Багдаду и другим иракским городам (майндоры обычно возили показать руины от ночных бомбежек), а с наступлением темноты все возвращались в «Аль Рашид» и, передав в свои редакции репортажи, шли в ресторан, расположенный в цокольном этаже. Очень скоро мы стали своими в этой разношерстной компании.

За ужином сидевшего рядом с нами британского журналиста из «Индепендент» громко окликнул с соседнего столика Питер Арнетт:

- Хэлло, Патрик! - сказал он так, чтобы слышали все остальные. - Ты знаешь, «Голос Америки» сегодня объявил, что Саддам Хусейн обладает тремя видами оружия: личной гвардией, химическими боеприпасами и... Питером Арнеттом. Каково, а! - тут он громко захохотал и победно оглядел зал.

Британец сдержанно улыбнулся и сосредоточился на омлете. Сидевшая неподалеку сексапильная француженка из «Антенн-2» (к ней было приковано внимание всех мужиков) прыснула в чашку с кофе. А я понял, что наступил момент для знакомства со знаменитым американцем.

Еще в Москве, собираясь в путь, мы внимательно прочитали все, что писали об этой войне ведущие мировые СМИ. И в редкой публикации не упоминался Питер Арнетт. Он и прежде слыл сорви-головой в корпусе американской фронтовой прессы. Десять лет во Вьетнаме, потом - Сальвадор, Афганистан, Бейрут, Гренада, Панама... Не было в последние тридцать лет такой войны, где бы не побывал Арнетт. Но его звездный час пробил месяц назад в Багдаде, когда он стал, по существу, единственным источником информации из города, на который обрушились бомбы и ракеты многонациональных сил. Те кадры ночных бомбардировок, сопровождаемые слегка гнусавым голосом Питера, мгновенно подняли рейтинг Си-Эн-Эн на небывалую высоту, а его самого сделали знаменитым на весь мир.

Мы с Сашей просим разрешения присесть за его столик, представляемся.

- О, русские, - приветливо говорит он. - Пару лет назад я был в Москве. Мы снимали митинг ваших диссидентов и меня замели в КГБ. Это был интересный опыт. Жаль, через пять часов отпустили.

Где-то наверху, приглушенная ресторанными стенами, звучит сирена воздушной тревоги. Но народ уже хорошо взбодрился спиртным, всем море по колено, только японцы послушно встают и тянутся в бомбоубежище.

- Кстати, Питер, а не залетит ли какая-нибудь американская ракета по ошибке прямиком в наш отель?

- Все меня спрашивают об этом. И знаете, что я обычно отвечаю? Командующий силами альянса генерал Шварцкопф - мой друг еще с вьетнамских времен. Он не решится угробить Питера Арнетта.

- Но бывают же на войне случайности?

- Нет, после недавнего прокола с бункером наши генералы миллион раз отмерят прежде, чем отрезать. Они в этом бункере убили полтысячи мирных людей, и теперь у них появился комплекс. Так что расслабьтесь.

- Говорят, ты был на пятнадцати войнах...

- На семнадцати! - ревниво уточняет американец. - И мое присутствие помогло раньше закончить каждую из них.

- Тебе пятьдесят шесть. А ты все еще лезешь в самое пекло... Может, пора оставить это тем, кто помоложе?

- Пусть кто-нибудь сделает мою работу лучше, тогда я попрошусь на пенсию. Вы знаете, сколько журналистов погибло во Вьетнаме? Шестьдесят два! Будь они живы, каждый был бы сейчас здесь. Поэтому и я здесь. Владимир, ты говоришь, что работал в Афганистане, значит, ты должен меня понять.

- Я тебя понимаю. Но эта война...Тебе не кажется, что американцы и их союзники зашли слишком далеко?

- О, ты что же, берешь у меня интервью? Тогда давайте сначала выпьем. Как вы относитесь к «Божоле» урожая 86-го года? У нас хороший запас этого вина.

У него профиль римского легионера. Высокий с залысинами лоб. Голос мягкий, но говорит он все время громко - так, словно хочет обратить на себя внимание большинства окружающих.

- Все войны - дерьмо, и эта - не исключение. Кто-то, возможно, и отстаивает какие-то высокие идеалы, но страдают-то все равно простые люди по обе стороны фронта. Поэтому я всегда старался показать войну глазами противников. В 82-м рассказывал о борьбе моджахедов с коммунистами, а в 87-м вел репортаж из Кабула, когда там у власти был Наджибулла. Во Вьетнаме партизаны верили в свою революцию, а американские солдаты были убеждены, что защищают свободу... Ты спрашиваешь меня про Ирак... В отличие от президента Буша, я не считаю, что Саддам Хусейн - это арабский Гитлер. Все не так просто... Многие люди уже забыли, что всего семь месяцев назад Ирак был союзником Соединенных Штатов. Не будем забывать о том, что Ирак - это десять процентов мировых запасов нефти.

- Раз ты стараешься быть объективным, значит наверняка далеко не всех устраивают твои репортажи. Ведь любая сторона хочет использовать прессу в своих целях...

- Конечно, это так. Еще во Вьетнаме нас подозревали в симпатиях к коммунистам. Бред... Мы просто пытались работать честно. Саддам наверняка считает, что я сотрудничаю с ЦРУ. А в Вашингтоне почти все думают, что я продался Багдаду. Там меня без конца проверяют - ФБР, конгресс, какие-то комиссии... Правда всем режет глаза. Вы думаете, наши генералы были в восторге от того, что я показал сюжет из того бункера, где американская бомба убила пятьсот женщин и детей? Но не надо бить гонца, приносящего плохие вести.

Краем глаза я замечаю, что наш майндор Ахмет навострил уши и бочком-бочком приближается к столику, за которым мы беседуем. Саша показывает ему на свободный стул: садись, мол, не майся. Но Ахмету нельзя садиться, он прикладывает правую руку к сердцу - благодарю, мол, покорно - и делает вид, что кого-то ищет. А кого ему тут искать, кроме нас?

- Раз уж ты вспомнил Саддама... Расскажи, как брал у него интервью. Ведь из всех журналистов он только с тобой согласился встретиться.

- На днях пришли ко мне два местных парня. Велели раздеться догола. Тщательно ощупали одежду, вынули из карманов все, даже ручку. Стерилизовали какой-то жидкостью мои руки. Потом посадили в БМВ и сорок минут в полной темноте возили по городу. Привезли в небольшой дом на окраине. Завели в комнату с двумя креслами и большим ковром. Саддам Хусейн появился в голубом костюме и модном галстуке. Его ботинки были начищены до блеска. Он спросил, есть ли у меня список с вопросами? «Был, но ваша охрана изъяла все мои записные книжки». Он улыбнулся: «Давай просто поговорим». Мы беседовали целый час. Прощаясь, я спросил, не очень ли жесткими показались ему мои вопросы? Он засмеялся: «Нет. Но они заставили меня думать».

- Сколько тебе платят за риск?

- Ну вот, теперь я точно знаю, что вы советские. У нас на Западе не принято задавать такие вопросы. Сколько платят... А сколько надо платить человеку, над головой которого то и дело пролетают стаи крылатых ракет? Мы каждое утро просыпаемся здесь с большим удивлением, что все еще живы. Правда, Дэйв? - громко крикнул он своему оператору, сидевшему за соседним столом.

Клянусь, этот Дэйв понятия не имел, о чем мы говорим, но он с готовностью кивнул и даже приветливо помахал нам рукой.

- Мой контракт с Си-Эн-Эн включает в себя вероятность того, что меня могут убить. Поэтому я не могу себе позволить роскошь много думать об этом.

- Тогда скажи, о чем ты думаешь много? - тут же нашелся мой приятель Саша.

- О своей новой подруге, - сразу заулыбался американец. - Ей двадцать три года.

Рори

С Рори я впервые заговорил спустя несколько дней после нашего приезда в Багдад. Днем он уезжал на съемки, наши маршруты почти не пересекались, а вечерами, когда мы заглядывали на огонек к британцам, он обычно сидел в сторонке и помалкивал. Сжимал в руке свой стакан с виски и смотрел прямо перед собой.

Когда начинались ночные бомбардировки, Рори так же молча вставал, брал камеру и отправлялся на крышу - работать. Делал он это так невозмутимо, словно снимать предстояло безобидный праздничный фейерверк, а не смертельный налет стратегических бомбардировщиков и крылатых ракет.

После отбоя он приходил в комнату, отдавал Хисе отснятые кассеты, снова брал в руки недопитый стакан и слабо реагировал на наши порой бурные разговоры.

Как-то раз, оказавшись за столом рядом с ним, я обмолвился, что работал в Афганистане. Рори медленно обернулся ко мне, внимательно посмотрел своими слегка безумными глазами:

- А где ты бывал в Афганистане?

- Джелалабад, Кандагар, Герат... Везде...

- Я тоже работал в Афганистане, - отвернувшись и рассматривая на свет стакан, сказал он.

- И где же?

- Джелалабад, Кандагар, Герат... Везде...

Помолчали. Но с этой минуты словно какая-то связь образовалась между нами.

- Разумеется, я был по другую сторону фронта, - пояснил через некоторое время Рори Пек. - С моджахедами. Ты был с коммунистами, а я с партизанами.

Опять помолчали. Да, каждый из нас прошел через свой Афганистан, и сейчас не следовало спешить с тем, чтобы выяснять отношения.

- Ты приходил из Пакистана? - спросил я.

- Да. Тридцать раз переходил через границу.

Мне показалось, будто я ослышался.

- Сколько-сколько? Может быть, тринадцать?

- Тридцать, - невозмутимо подтвердил он, улыбкой показав, что оценил мое изумление.

Так вот откуда была в нем эта странная отчужденность. Он и вправду пережил такое, что другим неведомо.

Очень скоро мы выяснили, что по меньшей мере два или три раза судьба сводила нас в одних и тех же районах и в одно и то же время. Только по разные стороны войны. Это казалось невероятным, но так было.

- Уезд Сурхруд, - говорил он.

- А кишлак назывался - Балабаг, - подсказывал я.

- Точно, - придвигался он ко мне, и его прежде холодные глаза теплели. - Это был август, нет - сентябрь 87-го.

- И я ведь мог тебя подстрелить.

- Но журналисты не носят оружия и не стреляют в людей.

«Наши носили», подумал я, но вслух ничего не сказал.

Помню, в тот вечер меня более всего поразило, что он так много раз нелегально пересекал афганскую границу. У нас журналист, единожды побывавший в Афганистане - вполне легально, ничем особо рискуя, - уже считал себя храбрецом.

А уж я-то знал, как рисковал Рори Пек. Я хорошо помнил ту охоту, которую устраивали наши спецслужбы, наши военные и афганская госбезопасность на западных граждан, если те обнаруживались в пределах ДРА. Нам на протяжении всей войны требовалось предъявить миру доказательства западной поддержки партизан. Во что бы то ни стало выложить на стол факты: с Советским Союзом сражаются не дремучие моджахеды, нет, против него ополчился весь Запад - с его деньгами, оружием, инструкторами, наемниками, советниками. Но этот чертов Запад тонко работал. Оружие партизанам поставлялось в основном советского производства - закупленное в третьих странах. Деньги? Они, как известно, не пахнут. Попробуй докажи, откуда у Масуда деньги. Наемники и советники? Как хотелось нашим изловить хотя бы одного. Вся агентурная сеть была нацелена на это. Увы... Однажды под Кандагаром подстрелили американского корреспондента. Однажды в засаду попал французский тележурналист. Вот и все. А охотились за этой публикой девять лет. И ловушки были расставлены повсюду.

На следующий вечер мы уже сели поодаль от всех, чтобы поговорить подробнее. Первоначальные эмоции улеглись. Теперь я хотел расспросить Рори о наших пленных. Советские войска два года назад покинули Афганистан. Но где-то там, в горах и пещерах, все еще продолжали томиться солдаты, по разным причинам оказавшиеся заложниками партизан.

- Да, - сказал Рори Пек, жестко глядя на меня, - я встречал ваших парней. В Панджшере и в других местах. Вы бросили их.

По его словам, участь пленных была ужасной. Те моджахеды, которые относились к «непримиримым», не церемонились с ними: офицеров убивали, сначала подвергнув их страшным пыткам, а солдат сажали на цепь, тоже обрекая на смерть - только медленную. «Умеренные» относились к пленникам погуманнее: пытались обратить их в ислам, использовали на разных работах. Первый раз встретившись с этими несчастными, Рори был потрясен. Он подолгу беседовал с нашими солдатами, записывал адреса их родных в Союзе, а затем через Международный Красный Крест пытался наладить переписку. Он покупал им еду и сигареты. Подбадривал.

Странно, но питавший вполне определенные чувства к Советской Армии, он не испытывал к этим людям ни капли злорадства. Только жалость и сострадание.

Давно я не чувствовал себя так неуютно, как в тот вечер.

А наш табор в «Аль Рашиде» взбудоражили тревожные слухи: американцы с союзниками вот-вот должны начать сухопутную операцию в Ираке.