Дмитрий Быков: ласковое интервью с Доренко
2 Августа 2013

• Версия для печати

"Собеседник"

Сергей Доренко: «70% россиян - страшный оскал пригородной электрички, люди с утраченными представлениями о добре, зле, милосердии и законе»

На «Русскую службу новостей» пришел Арам Габрелянов. Сергей Доренко, ведущий утренней программы «Подъем» и вообще главный голос РСН, немедленно заявил, что через две-три недели покинет студию, чтобы создать собственное радио.

Доренко интересен вне зависимости от того, согласны вы с ним или нет. Сам он о своей способности притягивать чужое внимание когда-то сказал очень точно: «Я увеличиваю количество любви в мире. Одни любят меня, другие любят меня ненавидеть». Так что его мнение о ситуации интересно даже безотносительно от всех этих радийных пертурбаций.

«В Кремле сидят высококачественные люди»

– Я не спрашиваю, почему пришел Габрелянов. Но почему ушел ты?

– Примерно два – два с половиной года назад Габрелянов начал сюда ездить и рассказывать мне, как сильно он любит меня и мою программу. Предлагал делать совместное радио LifeNews. Потом мне стало известно, что он ведет переговоры о покупке этой радиостанции, причем ведет непосредственно с Ковальчуками (им принадлежит весь холдинг) и не без участия властей. О решении продать РСН Габрелянову я узнал от Суркова (сам Ковальчук, кажется, узнал о собственном решении чуть позже). Я тогда сразу сказал: как только сюда входит Габрелянов, и даже не Габрелянов, а как только тень его пересекает данный порог – я ухожу. Связано это не с политическим, а с качественным критерием: Габрелянов – не тот уровень. Вот и всё.

– Но чем ты можешь объяснить его стремительное продвижение? Он что, так умеет орать на людей?

– Габрелянов совсем не орет. Он как раз умеет разговаривать очень мягко.

– Почему тогда вертикаль так его полюбила?

– Вот эта оппозиционная наивность умиляет меня больше всего. Вы все верите в вертикаль, а ее нет. На самом деле власть – это галактика, миллион звездных систем, у каждой свой центр, и Габрелянов умеет весьма вертко лавировать между ними. Он далеко не такой апологет власти, как кажется оппозиционерам. Поясняю: есть любовь материнская и отцовская. Материнская не рассуждает, для нее нет критериев, она любит не за что-то, а по определению. Такой любовью, не допускающей никакой критики, Габрелянов любит двух людей – Путина и патриарха. Есть отцовская: если ты сдашь математику на пять – получишь велосипед, а если сносно выучишь английский – поедешь доучиваться в графство Кент. Такой любовью, которая допускает и критику, и сомнения, и ремень, Габрелянов любит всех остальных.

Что до вертикали, я видел своими глазами, как один судья в Ставрополе швырнул дело в камин: «Придется сказать, что мыши съели». А когда ему пригрозили увольнением, он сказал: вы что, ребята, какое увольнение? Я купил это место. И каждый год за него плачу. И посмотрим, кого вы найдете вместо меня – на пост судьи на границе с Чечней, чтобы кое-как удерживал ситуацию и еще платил вам за это. Вертикаль власти действует в Кремле. Там сидят довольно качественные люди. Если бы такие люди сидели хотя бы в городах-миллионниках, не говоря уже о глубокой провинции, мы жили бы совершенно иначе. В Кремле дураков нет, по крайней мере я не видел ни одного.

И мы должны за глаза – не в глаза, чтобы их не развратить, а именно за глаза! – сказать им большое человеческое спасибо. Просто за то, что они есть. Без них все перестанет существовать очень быстро. Если упразднить министерство внутренних дел в Австрии, там этого в течение года просто никто не заметит. Если в Белоруссии – четыре месяца. А в России все кончится за неделю. Потому что население России состоит из четырех категорий, которые практически не пересекаются.

( Collapse )

– Интересно, каких же?

– Первая – чиновники. У них действительно начинает ехать крыша от того, что их подпись зачастую приносит людям миллионы, а сами они получают в кассе сорок тысяч. Тут у любого крыша поедет, это заметил и научно обосновал еще Гавриил Попов. Тогда начинается коррупция. И все-таки среди этого чиновничества есть большой процент адекватных и неглупых людей. Это процентов десять от населения в целом. Еще десять – молодые европейцы.

Люди, чье появление когда-то меня бесконечно умилило: они тормозят перед «зеброй»! Они не хотят жить, как в Европе, они уже в ней живут, у них просто европейские мозги. Им под тридцать. И это еще процентов десять.

Дальше – те, кто хочет быть Европой, но ею не является. Это шестидесятники и старшие дети шестидесятников, те, кому от сорока до семидесяти. С ними прекрасно поговорить, в деловом плане они менее надежны, доход у них средний. И это еще десять процентов.

А остальные семьдесят – это аудитория Стаса Михайлова, люди с утраченными представлениями о добре и зле, эстетике и вкусе, милосердии и законе. Это страшный золотой оскал пригородной электрички. И в отличие от благодушных современных народников, я вижу этот оскал. Я боюсь его. Я знаю, с кем имею дело. И потому я не верю в честные выборы, которые приведут к власти честных людей. Я не верю в иную систему власти и в массовую борьбу с коррупцией. Я не верю, что оппозиция принесет этим людям свои ценности. То, что сегодня в России – это демократия в действии.

«Если что-то и изменится, то лет через тридцать»

– Что общего это имеет с демократией? Этих людей сделали такими, им сознательно сунули Стаса Михайлова и прочее, чтобы никакая другая власть тут не проходила?

– Не знаю, сознательно или бессознательно, но их такими сделали, и мы имеем то, что имеем. У нас была страна инженеров – пусть не таких, как в Германии, но таких, как в Чехии или Северной Италии, да. Сегодня у нас совершенно другое качество населения. Помню, как Гусинский меня убеждал: что вы ругаете богатых? Ведь каждый из нас создает сотни рабочих мест! Создавать-то он создает, но каких? Повар, садовник, массажист (и то массируют преимущественно филиппинки). Из страны инженеров, фактически интеллигентов Россия превратилась в страну прислуги. Надо помнить, что мы имеем дело именно с таким населением. Советская власть много в чем виновата, но она насаждала идеологию просвещения, культ знания. Сегодня мы имеем совсем другие культы, место научных авторитетов заняли попы, а главное – люди знания перестали восприниматься как элита. Раньше перед кандидатом наук вставали во фрунт, престиж этого звания был таков, что и теперь депутаты или миллионеры покупают в Плехановском фальшивые диссертации.

Сегодня каждый пензенский пещерный сиделец, который ушел в пещеру ждать конца света, уверен, что он равен академику Лихачеву. И это та самая демократия в действии. Еще это называется охлократия, быдлократия – власть большинства. Я всегда говорил, что я противник демократии, и меня всегда за это ругали, пока не увидели ее в действии.

– Насколько долговечна такая ситуация, как ты думаешь?

– На тридцать лет как минимум. Поясню демографически: социально активным, площадным, «болотным», креативным и так далее называли поколение 1984–1987 годов рождения. Сейчас им под тридцать. Через год они впервые обратятся к врачу с жалобой на повышенное давление. Через два тесть посмотрит на них в упор, спрашивая, почему они до сих пор живут с родителями. Через три они поймут, что Австралия и Канада не вместят всех желающих и жить и работать придется здесь – в стране, где вертикальная мобильность отсутствует.

Это поколение, чьи отцы ограбили дедов и делиться не собираются. Наверху – сплошные чугунные задницы, чугунное небо без просвета и зазора. Проломить его не получится. Надо будет погружаться в мозолистую, зловонную жизнь, если, конечно, они хотят выжить и прокормить детей. Через год им станет не до протестов. Это последнее активное поколение – дальше демографическая яма, почти пустота. В девяностые был огромный демографический спад, и подхватить знамя будет некому. Следующее большое и активное поколение дозреет через тридцать лет – вот тогда, возможно, здесь что-то изменится. Или ничего.

– Во-первых, ни одна авторитарная система не может стоять на месте – ей нужно жрать. Значит, репрессии обязаны шириться...

– Ничего подобного. Путин – совсем не вождь репрессивного режима. Он хочет быть неподвижен, как паук в центре паутины. Агрессия – не его стиль. Видно, как он презирает собственное окружение – и ворующую, и кровожадную его часть. Больше всего ему не хочется резких движений.

– Как же не хочется, когда главным органом в стране стал Следственный комитет?

– Следственный комитет вполне может быть главным органом в стране, где воровство стало главным занятием на всех уровнях. Пусть не главным органом, но одной существенной гранью государственного меча. Но Путин вовсе не хочет массовых репрессий – это, кажется, очевидно даже его врагам.

– ...А во-вторых, за эти тридцать лет страна превратится в такую гниль, что ее не спасет никакое новое поколение.

– Что значит превратится? Когда она была другой? В Европе коров, зараженных сибирской язвой, после смерти сбрасывали в каменные колодцы, наполненные кислотой. А в России закапывали за околицей, откуда сибирская язва спокойно проникала в подпочвенные воды. Россия никогда не была Европой и именно поэтому столько думает о ней. Испанец не придает Европе особого значения, потому что он – ее часть. А Россия то ругает, то хвалит, то пытается задобрить Европу, но она никогда не была и не будет ее частью. Она отдельная часть света.

«Сурков умеет варить плов из реальности»

– Как по-твоему, почему Сурков не удержался в этой системе власти?

– Я убежден, что он ушел по собственному желанию. Он очень устал. Я иногда заходил к нему поболтать: это было интересно мне и, кажется, не скучно ему. Мне это еще помогало в отношениях с чиновничеством: если люди в приемной Суркова видят, что ты сидишь перед ним нога на ногу, попивая газировку, это меняет отношение к тебе.

За те пятнадцать минут, что я у него сидел, он получил 50 звонков. Все это его очень утомило, и я говорил ему: Слава (мы на ты), ты выглядишь не так уж здо´рово. Впалые глаза в кругах. Бледность. Наметился чиновничий животик. Сейчас я увидел Суркова – это молодой красавец в прекрасном летнем пиджаке. Подтянулся. Никакой синевы у глаз. Полон сил. Поверь мне, он не пропадет.

– И чем он намерен заниматься?

– Не знаю. Думаю, бизнесом. У него замечательный талант организовывать ситуации, варить плов из многих ингредиентов. Я это заметил еще с Менатепа, где он работал в 1994 году. Уже тогда он замечательно режиссировал реальность.

– Ты действительно делаешь собственное радио?

– Делаю, но это очень трудно. Я в разных кабинетах доказывал: если Габрелянов хочет делать свое радио, пусть делает его на свободной частоте, пусть расцветают все цветы, зачем обрушивать уже готовую вещь? В ответ мялись: решение собственника... право собственности...

– Ты заметил, что оно священно только тогда, когда это нужно?

– Нет-нет, собственность сейчас действительно священна. Собственник решил – не вторгаться же! Но чтобы сделать новое радио, чтобы оно начало отбиваться, чтобы на него заново подсела моя аудитория – таксисты, парикмахеры, – нужно полтора-два года. Это время придется как-то просуществовать. Да, мои пятьдесят тысяч слушателей пойдут за мной везде. Но мне мало пятьдесят. Мне нужно пятьсот. Значит, придется брать у кого-то деньги. А деньги в России можно брать у двух источников: либо власть и дружественный бизнес, либо госдеп. Но госдепу сегодня не хочется помогать российскому радио. Америка, как огромный осьминог, втягивает щупальца, сосредоточивается. Ее сегодня волнуют три проблемы – их она и решает. Первая – полное господство на океанах, прежде всего военное. Вторая – политический контроль над Европой. Третья – главным образом экономическая – Китай. Россия в этот набор не входит, тут может происходить что угодно. Следовательно, инвестор у радио остается один. И это касается не только радио. Независимых СМИ тут в ближайшее время не будет. Да, собственно, и никогда не было.

– Тебя самого не утомило, что ни один твой проект тут не держится дольше двух лет?

– Так хорошо, как сейчас – во всяком случае, так стабильно, – мне никогда не было. В девяностые я менял работу ежегодно. Исключение составил девяносто восьмой, когда меня успели выгнать с работы дважды. А здесь я продержался пять лет, и среди разговорных радиостанций мы прочно держали второе место.

– Какое радио ты собираешься делать?

– Разговорное, с той самой идеологией просвещения, которая одна тут может что-то изменить. Я хочу, например, чтобы Минкин говорил у меня не о политике, а о своей концепции «Вишневого сада». И чтобы ты, допустим, рассказывал не о политике, а о классике.

– С тобой, Сережа, хоть чучелом, хоть тушкой. Я ни в чем с тобой не согласен, но слушаю с наслаждением.

– Аналогично.